Часть четвертая
Барыга
Почему я сразу не отвез книгу ей? Чтобы оставаться интересным, нужно что-то иметь. У меня ничего ни для кого не было. Только книга. В которой было слово. Которое она искала. И которое делало меня интересным ей. Теоретически у меня было еще приблизительно около пятидесяти тысяч юаней – довольно интересная штука почти для любой минской красавицы, включая Ирку. Но Ирка не брала трубку, а минским красавицам нечего было предложить мне. У меня как-то не было интереса к бритым ногам, упругим сиськам и похотливым глазам, в которых отражались только бренды из вильнюсских молов.
Когда человек становится никому не интересным, он умирает. Поэтому книга мне была просто необходима, чтобы продолжать существовать на земле. Да, я помню ее слова «ты молодой и красивый», помню пламенное прикосновение к моей руке. Но я помнил и то, как мгновенно она утратила ко мне всякий интерес, когда выяснилось, что я не могу вспомнить того самого слова.
Ночью люди становятся болезненно-сентиментальными. День своим холодным светом помогает понять расклады, а ночь пудрит мозги и сбивает с панталыку. Слава богу, что зимой ночи такие длинные, а дни проносятся, почти не задерживаясь на перроне, как пригородные электрички на полустанках. За ночи того месяца, что я искал слово в книге, я успел в подробностях представить себе целую счастливую жизнь с Элоизой: вот мы встречаемся. Потом встречаемся снова. Перебираюсь в чайна-таун, поближе к ней. Дальше вариантов было много. Иногда мне больше нравилась героическая смерть за мову плечом к плечу с Рогом, на следующий день я мечтательно млел перед net-визором, представляя, как становлюсь генералом триад, сменяю на этом посту Мастера благовоний, становлюсь равным ей, и мы спим в одной комнате.
Я начал изучать книжку в первый же вечер. Достал ее из тайника и жадно вчитался в сонет под номером 1 (всего их было 154). Буквы мовы были почти такими же, как русские, но с небольшими исключениями. Слова тоже частично совпадали. Но они располагались в строках в очень непривычных позах, окончания удивляли неуклюжестью, роды, падежи – все было другим, но при этом очень знакомым, потому что именно так, с неуклюжими окончаниями, со мной говорила она. После первого прочтения я даже не понял, о чем тот сонет Шекспира.
«Краса ніколі не памрэ на свеце, – говорил мне Шекспир ее голосом. — Тварэнні дзіўныя прыносяць плён. Пялёсткі вянуць на ружовым цвеце. Ды аднаўляе памяць іх бутон»[32] Слово «краса» было похоже одновременно и на «косу», и на «красоту», «Тварэнні» я понял сразу, но «плён» завел меня в полный тупик. Что могут «прыносіць» «тварэнні», тем более «дзіўныя»? Счастье, удовольствие? Может быть, имеется в виду что-то близкое к русскому слову «плен» или «тлен»? И дальше – «пялёсткі», которые были очень благозвучными, но непонятными, правда, поскольку они «вянуць» и «бутон» «аднаўляе» их «памяць», наверное, «пялёсткі» — это «лепестки».
Так я разбирал сонет за сонетом, с начала и до конца, и снова с начала. Слова, которые были похожи на искомое, я выписывал на бумажку и заучивал, а бумажку рвал на мелкие кусочки и смывал в унитаз.
Что интересно, мова почти не вставляла, хотя я до этого никогда не употреблял, и иммунитета у меня быть не могло. Наверное, когда относишься к чему-то как к наркотику, оно и ведет себя как наркотик. Но когда ищешь в этом ответ – оно превращается в путь, практику или даже науку. Только вот сны стали очень яркими, сюжетными, даже ярче реальности. И время от времени я проваливался в них еще до того, как ложился спать. А может быть, все то счастье рядом с Элоизой, которое я успел себе вообразить, и было тем самым максимально сильный приходом. Ни в каком другом мире, кроме мира наркотических глюков, этого происходить не могло.
Джанки
Барыга Ганина жил в Зеленом луге около магазина «Детский Мир». Странное лоховское имя Сережа. Сережа, представляете? Нет, я, конечно, человек без предрассудков, я не считаю, что все русские дилеры должны зваться Залманами или Ахмедами. Но Сережа! Сережа? Сережа жил на третьем этаже стандартной хрущевки, на крыше которой в футбол играли дети, а мамы-армянки варили костяной суп хаш в огромных котлах. Первый этаж этого дома от старости осел под землю, из окон подозрительно пялились расписанные татуировками соотечественники, рожи у них были такие, что просто за имя Сережа они по идее должны были порезать человека на мелкие лоскутки.
На балконах кудахтали куры, подозрительные пьяные типы спали на траве у больших баков с мусором, другие подозрительные типы шарили у них по карманам. Тут я себя почувствовал человеком. Нигде не дышится так свободно, как среди униженных и оскорбленных. Похоже, Сергей своего района не стыдился, по крайней мере, всегда встречал меня без следа неловкости на лице, который, конечно же, на этом лице должен был быть. Может быть, он даже не понимал, какой это срам, не обращал внимания на куриц, пьяниц и зеков.
Процедура у нас был такая: я звонил в дверь. Сергей открывал и просовывал свою мордочку в щель между дверью и косяком. Внимательно осматривал меня. Когда я пришел к нему впервые, он спросил: «Ты от кого?». «От Ганина», — ответил я. «Он куда-то пропал. С полгода его не видел», — заметил барыга. Я не стал объяснять, что Ганина повязал Госнаркоконтроль и что его уже успели излечить от всех признаков критического мышления. После этого у него никаких вопросов касаемо рекомендаций не было, он просто через порог спрашивал: — Сколько?
При этом никогда не здоровался, засранец. У него были голубые глаза, розовые щечки. С лица похож на застенчивого онаниста, которому регулярно дают звиздюлей в классе. Такой мальчик-одуванчик, мечта престарелого распутника. С такой невинной курносой физиономией он спокойной мог бросить опасный и неблагодарный барыжный бизнес и идти на улицу Карла Маркса, млеть в кофейнях над огуречным фрешем и ждать, когда его подцепит богатенькая матрона или китайский олигарх-нетрадиционал.
«Ты почему, Сережа, мовой торгуешь?» — спросил я как-то у него прямо в лоб. «А что мне еще делать?» — ответил он очень наивно и пожал плечами. Кажется, котенку нужен был сутенер. Странно, что на него еще не вышла гей-порно-индустрия. Он был худощавый и какой-то вихлявый, поэтому про себя я его окрестил Дрыщем.
Так вот, услышав «сколько», я всегда пробовал приоткрыть дверь и зайти к Дрыщу в квартиру, чтобы не торговаться на площадке. Но он придерживал дверь и снова спрашивал: «Сколько?», — показывая мне на мое место. Собаку в дом не пускать. Быдлу жить в хлеву. Там люди – тут джанки.
Я делал глубокий вдох и называл количество свертков, которые готов купить, он озвучивал цену. В зависимости от качества шмали, цена колебалась от пятидесяти до ста юаней. Я протягивал деньги. Тут этот черт закрывал дверь на замок и шел за стаффом. Потом открывал и протягивал мне дозняки сковозь щель. После этого он, не прощаясь, запирал свои здоровенные металлические ворота.
